Человек, задававший трудные вопросы

липня 18, 2020

Человек, задававший трудные вопросы

Ингмар Бергман был любимым режиссером Вуди Аллена, хотя многим это казалось странным: что может быть общего у шведского трагика и американского комика. Тем не менее, после смерти Бергмана, Вуди Аллен сказал, что "великий драматург поднял статус художественного кино до уровня романов и пьес". Вуди Аллен признавал также то влияние, которое на его творчество оказал Ингмар Бергман.

О смерти Бергмана я узнал в Овьедо, чудесном городке на севере Испании, где я сейчас снимаю фильм. Телефонный звонок от нашего общего друга застал меня на съемочной площадке. Бергман как-то сказал мне, что не хотел бы умереть в солнечный день. Я был далеко от него, и мне остается лишь надеяться, что он все же дождался той самой не слишком жаркой и не слишком пасмурной погоды, о которой мечтают все режиссеры.

Людям, придерживащимся романтического взгляда на искусство и полагающим его священным, я не раз говорил, что в конечном счете искусство никому не дарует спасения. Какие бы возвышенные произведения вы ни создали (а Бергман одарил нас целым рядом пронзительных киношедевров), они не избавят вас от того зловещего стука в дверь, который прервал беседу рыцаря и его друзей в финальной сцене «Седьмой печати». И вот в один июльский день Ингмар Бергман, воспевший человека смертного, не смог отсрочить свой собственный неизбежный конец. Ушел из жизни лучший кинорежиссер, которого я знал на своем веку.

Я как-то пошутил, что искусство — это католицизм интеллектуала, то бишь наивная вера в жизнь после смерти. На мой взгляд, лучше продолжать жить в собственной квартире, чем жить в сердцах и умах читателей или зрителей. Фильмы Бергмана, несомненно, будут жить, их будут показывать в музеях и по телевидению, они будут выпускаться на DVD. Но это лишь жалкая компенсация. Зная его характер, я уверен, что он с превеликой радостью обменял бы любой из своих фильмов на лишний год жизни. Он получил бы еще примерно шестьдесят дней рождения — такова его творческая продуктивность — и возможность снова и снова снимать кино. Я нисколько не сомневаюсь, что именно так он использовал бы это дополнительное время — вновь принялся бы за дело, которое любил больше всего на свете.

Бергман наслаждался самим кинопроцессом. Его мало волновали отклики на снятые им фильмы. Ему было приятно, когда его оценивали по достоинству, хотя однажды он признался мне: «Если кому-то не нравится мой фильм, это меня раздражает… секунд тридцать». Его не интересовали кассовые сборы. Даже если продюсеры и кинопрокатчики звонили ему и сообщали о количестве проданных билетов за премьерный уикенд, эти цифры тотчас же вылетали у него из головы: «К середине недели, — говорил он, — их дико оптимистичные прогнозы сойдут на нет». Ему нравилось, когда критики его хвалили, но он в этом нисколько не нуждался. Он хотел, чтобы зрители получали удовольствие от его картин, но далеко не всегда делал свои фильмы простыми и понятными.

Фильмы Бергмана можно осознать лишь через длительный процесс осмысления — но усилия не пройдут даром. Когда, например, вы понимаете, что две героини «Молчания» — это, по сути, враждующие ипостаси одной женщины, казавшийся загадочным фильм раскрывается во всем своем колдовском очаровании. Или, скажем, если вы проштудируете датскую философию до того, как посмотрите «Седьмую печать» или «Волшебника», это вам определенно поможет. Однако Бергман обладал столь удивительным даром рассказчика, что он мог увлечь и приковать внимание зрителей даже самым трудным для восприятия фильмом. Я слышал, как люди, выходившие из зала после просмотра одной его картины, говорили: «Я не очень-то понял, о чем это кино, но так и просидел весь фильм, вцепившись в кресло».

Бергман был мастером театральности (и, кстати, великим театральным режиссером), но его кинематограф питается не только театром: он черпал вдохновение в живописи, музыке, литературе и философии. Создавая проникновенные кинопоэмы, он исследовал самые глубинные вопросы человеческого бытия: смерть, любовь, искусство, молчание Бога, сложность человеческих взаимоотношений, муки религиозных сомнений, неудачный брак, одиночество.

И при этом он был человеком душевным, веселым и остроумным, неуверенным в своих непомерных талантах и простодушным в отношениях с женщинами. Знакомство с ним отнюдь не было похоже на внезапное приобщение к творческим тайнам устрашающе грозного, мрачного гения, который со своим странным шведским акцентом изрекает глубокие прозрения о страшной участи человека в суровом мире. Это, скорее, выглядело так: «Вуди, мне тут приснился дурацкий сон: будто я пришел на съемочную площадку и никак не могу решить, где установить камеру. И в то же время я прекрасно понимаю, что я в этом деле мастер и занимаюсь этим уже много лет. А у тебя бывают такие нервозные сны?» Или, например, так: «Как ты думаешь, было бы интересно снять фильм совершенно неподвижной камерой, когда она остается на месте, а актеры просто появляются в кадре и потом выходят из него? Или все будут надо мной смеяться?»

Ну что на этот счет можно сказать гению по телефону? Самому мне эта идея не представлялась такой уж замечательной, но в руках гения она, возможно, претворилась бы в нечто особенное. В конце концов, изобретенный им киноязык вполне может показаться абсурдным тем, кто учился кинорежиссуре по старинке. В киношколах (меня, правда, довольно быстро вытурили из НьюЙоркского университета, где я изучал кинематограф в 1950-х годах) упор делается на движение. Кино — это движущиеся картинки: камера должна двигаться. И преподаватели были правы. Но Бергман мог направить камеру на лицо Лив Ульман или на лицо Биби Андерссон, установить ее неподвижно и так оставить. Экранное время идет и идет, и происходит нечто странное и чудесное, свойственное только его искусству. Лицо героини завораживает, и это вовсе не скучно, это захватывает.

Бергман, несмотря на все свои причуды и навязчивые философско-религиозные идеи, — прирожденный рассказчик, он не мог не быть увлекательным даже тогда, когда был полностью поглощен драматическим воплощением идей Ницше или Кьеркегора. Мы с ним иногда вели длинные беседы по телефону. Он жил на острове, и я ни разу не решился принять его приглашения, потому что не люблю летать на самолетах. К тому же меня не прельщала мысль лететь на крошечном самолетике на Богом забытый клочок земли где-то рядом с Россией ради того, чтобы — как мне это виделось — пообедать йогуртом. Мы всегда обсуждали фильмы, и я, разумеется, предоставлял ему право вести наш разговор, так как для меня было исключительным удовольствием просто слушать его. Он смотрел фильмы каждый день, ему никогда не надоедало. Любые фильмы — и немые, и звуковые. Чтобы заснуть, он обычно смотрел кино, которое не требовало напряжения мысли и помогало унять тревогу, — иногда даже какой-нибудь фильм о Джеймсе Бонде.

Подобно всем великим стилистам кинематографа (таким, как Феллини, Антониони или Бунюэль), Бергману порой доставалось от критиков. Но даже если эти художники порой ошибались, их фильмы всегда находили глубокий отклик в сердцах миллионов зрителей по всему миру. А люди, которые знают кинематограф изнутри, которые сами делают фильмы: режиссеры, сценаристы, актеры, операторы, монтажеры, — относятся к творчеству Бергмана с величайшим благоговением.

Я не один десяток лет беззаветно его хвалил. Наверное, поэтому, когда он умер, многие газеты и журналы попросили меня откликнуться на его смерть или дать интервью. Вряд ли у меня есть что добавить к этой печальной новости. Я могу лишь еще раз превознести до небес его величие. «Как он на вас повлиял?» — спрашивали меня. «Да никак он не мог на меня повлиять, — отвечал я. — Он был гением, но я-то не гений, а гениальности нельзя научиться, как нельзя научиться подлинному волшебству».

Когда фильмы Бергмана впервые появились в ньюйоркских синефильских кинотеатрах, я был начинающим юмористом и выступал в ночных клубах. Можно ли одновременно попасть под влияние Гручо Маркса и Ингмара Бергмана? Впрочем, мне все же удалось кое-что у него перенять, нечто, не зависящее от гениальности или даже таланта, но чему действительно можно научиться и что можно сознательно в себе развить. Это обычно описывают расплывчатой фразой «отношение к труду», а на самом деле это просто-напросто самодисциплина.

На его примере я научился стремлению выдавать наилучший результат, на который способен в данный конкретный момент, научился не уступать глупым позывам быть успешным, не поддаваться соблазнам заманчивой роли киномэтра, но снимать и снимать один фильм за другим. За свою жизнь Бергман снял около шестидесяти картин, я пока только тридцать восемь. Что ж, если я не могу тягаться с ним по качеству фильмов, то, может быть, смогу приблизиться к нему хотя бы по их количеству.

New York Times, 12 августа 2007 г.

Источник