Гуидо Аристарко. Кракауер и проблемы реализма в кино

Гуидо Аристарко. Кракауер и проблемы реализма в кино

Из книги «История теорий кино» Гуидо Аристарко.

Книга Зигфрида Кракауэра «Теория фильма» вышла в свет в тот момент, когда многие киноведы в раз­ных странах, провозглашая важность «специфики кино», отрицают в связи с этим некоторые возможности кино­ искусства, и в частности его способность выражать опре­деленные идеи. Как мы увидим, Кракауэр тоже отрицает эту способность кино. Не сторонник теории «кинемато­графического кино», он противопоставляет ей понятие «фотографического кино», отстаивая способность кино к выражению «материальной, а не формальной эстетики».

Эта теория исходит из двух предпосылок. Во-первых, кино по существу своему является развитием фотогра­фии и, следовательно, в равной с ней степени обладает естественной склонностью к передаче окружающего зримого мира. Во-вторых, произведения, созданные в рамках определенного средства художественного выражения, тем удачнее в эстетическом отношении, чем в большей степени они основываются на специфических особенно­ стях данного средства. Иначе говоря, произведение не может быть художественно полноценным, если оно про­тиворечит сущности своего средства художественного выражения (например, имитирует формы воздействия, естественные для какого-нибудь другого средства художественного выражения).

Из этого основного эстетического принципа логически вытекают другие положения: о позиции фотографа по отношению к своему средству выражения, о «естествен­ных склонностях» фотографии, ее специфических досто­инствах, об эстетических интересах, которых в любом случае должен придерживаться фотограф «реалистической тенденции». Безличное фотографическое воспроизведение, полностью лишенное всякой искусственности, не может рассматриваться с точки зрения эстетики. Но воз­можен и другой случай: эстетически выразительная композиция может быть лишена фотографических качеств.

Совершенно очевидно, что фотография имеет много общего с непосредственной и безыскусственной действительностью. Наиболее фотографическими изображениями мы считаем те, в которых природа воспроизводится та­кой, как она существует независимо от нас. Однако бла­годаря стремлению передавать действительность непо­средственно фотографы чаще всего выделяют случайные события. Случайное — естественная пища моментального снимка. Кроме того, фотография как бы не знает ника­ких границ, она оперирует скорее фрагментами, чем целым. Фотография, будь то портрет или сцена, является характерной только в том случае, если она исключает всякую мысль о полноте, о завершенности. Фотография решительным образом изолирует положение объекта съемки в определенный момент; перед зрителем постоянно стоит задача угадать, что означает та или иная поза, расшифровать по ней общее поведение и характер объ­ екта съемки. Фотографии передают сырой материал. Он нуждается еще в уточнении.

Фотограф, по мнению Кракауэра, опирается на собст­венную индивидуальность не для того, чтобы выразить ее в «самостоятельных» творческих произведениях, а что­ бы растворить ее в сущности окружающих его со всех сторон предметов. Если полная объективность недося­гаема, все же нет никаких причин для того, чтобы фото­граф должен был подавлять свои творческие способности ради неминуемо тщетной попытки достигнуть такой объ­ективности. Если при выборе объектов съемки им руководит стремление воспроизвести и раскрыть натуру, то вполне оправдано, что он выбирает тот или иной объ­ект, ракурс или позу, объектив, эмульсию, бумагу в соответствии с собственными чувствами и ощущениями. Более того, возможность выбора ему просто необходима, чтобы сделать снимок на определенном уровне. Если он не сумеет воспринять натуру напряжением всех своих чувств и участвуя в процессе съемки всем своим сущест­ вом, вряд ли эта натура перед ним раскроется. Следовательно, «стремление к творчеству» вовсе не обязательно должно противоречить «стремлению к реальному». На­оборот, оно может способствовать усилению этого «стрем­ления к реальному» и его достижению.

Все, что Кракауэр говорит о фотографии, в равной степени относится и к кино, хотя он, само собой разу­меется, не прилагает это к кино механически и не пы­тается ограничить сказанным его возможности. Необхо­димы дальнейшая разработка и развитие.

Итак, что же представляет собой это «фотографиче ское кино»?

Оно родилось в результате слияния различных эле­ментов— как комбинация моментальной фотографии со старой техникой волшебного фонаря и «фенакистоскопа», к которой впоследствии добавились другие, нефотогра­фические элементы, как, например, использование монта­жа и звука. Однако фотография имеет право на первое место и абсолютный приоритет среди всех этих элемен тов, она была и остается решающе важным фактором для определения сущности кино. Основные свойства кино, таким образом, тождественны свойствам фотографии; другими словами, кино — идеальный инструмент для запечатления и раскрытия действительности.

Действительность, о которой говорит Кракауэр и которая единственно его интересует,— это физическая ре­альность, «действительно существующая», тот «изменчи­вый мир», в котором мы живем. Он ее называет также «материальной действительностью» (отсюда его «мате­риальная эстетика» или «нынешней действительностью» или — в более общем виде — «природой». Другой подхо­дящий термин — «фотографическая действительность», «действительность камеры».

Кино, настойчиво утверждает Кракауэр, является самим собой лишь в том случае, когда регистрирует и рас­крывает окружающую физическую действительность. В числе специфических достоинств фотографии, отлич­ных от свойств других средств художественного выраже­ния, мы находим возможность использовать некоторые открытия, любопытные детали, которые обнаруживаются, например, при увеличении и о которых нельзя даже по­ дозревать при обыкновенном наблюдении природы.

Итак, «фотографическое кино», в отличие от «кинема­тографического кино», считает своей главной особен­ностью фотографию, операторскую работу, а не монтаж.

Кракауэр отнюдь не пытается умалить значения тех­нических вопросов, но подчеркивает то, что технические свойства кино и его основные свойства существенным об­разом отличаются друг от друга и что последние важнее первых.

Представим себе произведение, которое в соответст­вии с основными свойствами кино запечатлевает интерес­ные стороны физической действительности, но делает это в техническом отношении несовершенно — например, при неправильном освещении или посредством вялого, скуч­ного монтажа. Такой фильм, замечает Кракауэр, будет отвечать задачам кино больше, чем другой, в котором блестяще использованы все кинематографические уловки и трюки, но при создании которого не считались с «фотографической действительностью», имеющей главное значение.

Однако в некоторых случаях, предупреждает Кракау­эр, умелое использование различных технических прие­мов может придавать фильмам, которые без того были бы «нереалистическими», в известной мере кинематогра­фический характер. Так, например, было с фильмами Мельеса и может наблюдаться в некоторых фантастических и исторических фильмах.

Но если кино родилось из фотографии, то мы, естественно, можем различить в нем «реалистические» устрем­ления и устремления «созидательные». Первыми вождя­ми этих двух школ были Люмьер и Мельес, творчество которых Кракауэр рассматривает в виде тезы и антите­зы в гегелевском понимании. Фильмы Люмьера описы­вают повседневную жизнь, ставят своей целью посредст­вом фотографии рассказать определенную историю («По­литый поливальщик»), рисуют окружающий нас мир с одной лишь целью — показать его таким, как он есть.

По мнению Кракауэра, эти фильмы точно и опреде­ленно выражают истинную задачу кино. Для исследова­ния человеческого сердца нам достаточно романа и теат­ра. Кино — это динамизм физической жизни в ее прояв­лениях, это динамизм толпы и ее волнений. Объектив съемочной кинокамеры устремлен на окружающий мир. Сюжеты Люмьера — это улицы, общественные места, пе­реполненные людьми, нагромождение неясных, бегущих фигур, непрерывно растворяющихся в толпе, уловить ко­торые можно лишь при помощи съемочного аппарата. Чистая случайность изображений, трепет листвы, кото­рую шевелит ветер... «Натура, заснятая врасплох»...

Мельес же, наоборот, полностью игнорирует натуру, намеренно ограничивая себя миром чистой фантазии. Он подменяет непосредственную реальность сценической ил­люзией, придумывает сюжеты для событий повседневной жизни. Вместо того чтобы воспроизводить случайный ход явлений, он произвольно связывает между собой во­ ображаемые события согласно требованиям сюжета при­думанных им сказок. Однако, хотя Мельес и не умеет использовать главные свойства съемочной камеры, за­ печатлеть и раскрыть материальный мир, он, создавая свои иллюзии, постоянно прибегает к особым техниче­ским приемам нового средства художественного выраже­ ния; некоторые из них он открыл чисто случайно — ис­пользование диафрагмы, многократной экспозиции, нало­жения одного изображения на другое. Талантливо применяя эти технические приемы, он дополняет «штрихами кинематографизма» свои веселые рассказы и изысканные эксперименты. И все же Мельес остается театральным режиссером. Хотя его фильмы с технической точки зре­ния отличаются от театра, им не удается разрешить под­линно кинематографические задачи.

Одно для Кракауэра несомненно: вторгаясь в мир фантазии или направляя свет юпитеров на исторический сюжет, режиссер всякий раз рискует изменить основным (то есть фотографическим) свойствам своего средства художественного выражения. Говоря в более общем виде, режиссер в этом случае забывает о материальной действительности; он стремится вдохнуть жизнь в мир, нахо­дящийся во всех отношениях вне пределов реального.

История для кино неприемлема, утверждает Кракау­эр, ибо далека от актуальной действительности. Фанта­стическое, хотя оно и может происходит в данном месте и в настоящий момент, также стоит вне физического су­ществования и, пожалуй, не менее, чем прошлое, несов­местимо с кинематографическим подходом к материалу. Другими словами, и история и фантастика разрушают или, во всяком случае, ослабляют фотографическую ре­альность, которую кино, напротив, стремится ассимили­ровать.

С другой стороны, Кракауэр задает вопрос: может ли реальность быть инсценирована столь точно, что объек­ тив съемочного аппарата не сумеет отличить оригинал от копии? Ответ таков: «Вполне возможно, что значи­тельные участки окружающей нас среды, естественные или созданные человеком, не подходят для того, чтобы быть воссозданными». В общем, выходит, что режиссер вынужден выражать свои творческие устремления в ущерб реализму. Как и фотограф, он утрачивает фото­ графическое качество предмета, когда не исследует на­туру, а использует ее для псевдореалистического показа того, что видит своим внутренним видением. Многие фильмы даже не ставят своей задачей отражать физическую реальность. Практически все фильмы, развивающие театральные или, во всяком случае, традиционные сюже­ты, превращаются в рассказы, значение которых засло­няет значение сырого материала, использованного при их создании.

И все же Кракауэр допускает, что существуют дока­зательства того, чго обе тенденции — «реалистическая» и «творческая» — могут быть связаны между собой. Их обоюдные усилия дают результаты с эстетической точки зрения гораздо более удовлетворительные.

Каким образом?

Кракауэр отвергает «историю» (сюжет), которой хо тят подменить в фильме господство действительности; более того, он утверждает, что интрига в принципе противоречит кинематографическому подходу. Документаль­ное кино, которое вообще не признает искусственности, всегда отдавая предпочтение неподготовленному заранее материалу, по мнению Кракауэра, подтвеждает эту ги­потезу; оно концентрирует все внимание на реальном фи­зическом существовании предметов и сохраняет вер­ность миру природы. Подлинно документальное кино, проявляющее интерес к видимому миру, полностью соот­ ветствует духу этого средства выражения; оно воплощает свое послание людям в материале, предоставленном природой. Нескованное цепями интриги, оно свободно исследует непрерывность материального существования. Не связанная «историей», камера может чувствовать себя независимой и запечатлевать явления, которые было бы невозможно уловить без ее вмешательства.

Здесь можно было бы поставить точку, так как доба­вить к этому нечего, замечает Кракауэр, если бы при бо­лее внимательном рассмотрении не обнаруживалось, что документальное кино страдает некоторой ограничен­ностью. В силу самой своей природы оно призвано вос­производить среду, в которой мы живем, но от него ускользают те стороны действительности, которые могут быть перенесены на экран только посредством опреде­ ленных усилий отдельных индивидуумов. Раскрытие этих сторон нераздельно связано с человеческой драмой, передать которую можно, именно лишь прибегнув к ин­триге.

Таким образом, отказ от сюжета, хотя и идет на пользу документальному кино, все же ставит его в невы­ годное положение. 

Здесь мы сталкиваемся с диалектическим процессом, который начинается с отрицания «истории», чтобы по­ том к ней возвратиться. Этот процесс исходит из двух противоположных и вместе с тем в равной степени глу­ боко обоснованных принципов. Первый — отказ от сюже­ та — соответствует наблюдению Пруста, который считал, что открытия, которые делает съемочная камера, предпо­ лагают эмоциональное отстранение от них со стороны фотографа. Фотография, по мнению французского писа­ теля,— результат отчуждения, а это означает, что хоро­ шее кино не должно поддаваться соблазну интриги. Второй принцип основывается на мудром замечании Ортеги-и-Гассет,согласно которому участие чувств по­ могает нашей способности схватывать и осознавать со­ бытия и факты. «Вполне очевидно, что все те элементы, которые, как кажется, мешают чистому созерцанию,— интересы, чувства, импульсы, симпатии и склонности,— в действительности являются его необходимыми инстру­ ментами». Следовательно, требование «истории» возни­ кает вновь — в самом лоне бессюжетного кино. В самом деле, основная масса существующих документальных фильмов обнаруживает упорную тенденцию к драмати­ зации.

Но как, спрашивает себя Кракауэр, удастся режиссе­ ру примирить эти два противоположных принципа? Впрочем, говоря о «реалистической» тенденции и тен­ денции «творчества», Кракауэр уже допускал возмож­ ность их слияния.

Необходимо различать, замечает здесь Кракауэр, раз­ ные типы «историй». Некоторые из них не поддаются кинематографической обработке, тогда как другие соот­ ветствуют требованиям кино. Иначе говоря, есть «исто­ рии», подходящие с точки зрения киноискусства, которые поддаются обработке в формах, связанных с «естествен­ ными склонностями» этого средства художественного вы­ ражения, и есть некинематографические виды «историй», которые построены по типу театрального или, во всяком случае, традиционного литературного жанра (роман и т. д.).

Как считает Кракауэр, формами кинематографического повествования, доказывающими свою самостоятельность и не связанными с определенными литературными жан­ рами, являются «непосредственная (спонтанная) исто­ рия» и все те «истории», которые, так же как и она, заключены в самом материале, предоставляемом окружаю­ щей действительностью, и естественным образом из нее возникают. Так как «непосредственная история» являет­ ся частью и составным элементом сырого материала, в котором она потенциально заключается^ очень мало ве­ роятно, что она сможет развиваться сама по себе, не вы­ ходя из своих тесных рамок. Таким образом, она являет­ ся как бы противоположностью «истории» театральной.

Эти «непосредственные истории» отличаются друг от друга степенью своей цельности: от таких, в которых элементы «истории» находятся еще в зачаточном состоя­ нии, до «историй» достаточно сложных и хорошо постро­ енных, нередко исполненных драматического действия. Между двумя крайними полюсами можно поместить «хрупкое повествование» Флаерти.

Фильмы, основанные на эпизодах из жизни, имеют свойство, возникнув из потока действительности, вновь в него погружаться, следуя подсказке съемочного аппара­ та. Однако это происходит лишь тогда, добавляет Кра­ кауэр, когда эти фильмы не пытаются передавать внут­ ренние конфликты или какие-либоидеи, не поддающиеся выражению посредством кино, когда они не становятся морализующими и их «реализм» не коробит своей искус­ ственностью. Тот или иной эпизод является тем более ха­ рактерным, чем более тесно он связан с потоком жизни, которым порожден.

Таких режиссеров, как Росселлини, Де Сика, Фелли­ ни, замечает Кракауэр, интересует преимущественно тот тип жизни, который может быть раскрыт только посред­ ством съемочной камеры; созданные ими фильмы то и дело открывают нам некоторые ее характерные стороны.

Кракауэр считает, что подлинный художник кино — это человек, начинающий с того, что хочет рассказать определенную историю, но в процессе съемок насголько увлекающийся врожденным стремлением охватить всю материальную действительность, что он все дальше и дальше углубляется в джунгли материальных явлений, где он рискует окончательно заблудиться, если ему не удастся посредством огромного усилия выбраться обрат­ но на главную дорогу, с которой он сошел.

Совершенно несомненно, чго эта теория кино, предла­ гаемая Кракауэром, весьма схожа с другими взглядами, высказанными в последнее время в кинолитературе. Прежде всего его теория заставляет вспомнить положения, выдвинутые Арнхеймом и Рихтером. Арнхейм не считал монтаж «основой», «спецификой» кино, он, наобо­ рот, отстаивал важное значение отдельных кусков, кад­ ров. Рихтер, хотя и с оговорками, считал, что сюжетные фильмы могут иметь с кинематографической точки зре­ ния художественную ценность, но только в том случае, если они посвящены простым, «естественным» темам и основываются на очень зорком наблюдении жизни, яв­ ляются своего рода реалистическим репортажем. Хотя Кракауэр, кроме того, утверждает, что живопись пред­ ставляет собой средство художественного выражения, которое можно рассматривать как полную противопо­ ложность фотографии, а следовательно, и кино, совер­ шенно ясно, что он имеет в виду вообще «инсценировку» в том смысле, какой Раггьянти вкладывает в понятие «зрелище». Это толкование заставляет вспомнить о поло­ жениях, высказываемых Кьярини, а еще ранее выдви­ гавшихся Грирсоном и Дзаваттини.

«Жизнь врасплох...». Это выражение очень любит Дзаваттини. Непосредственные «истории», взятые прямо из повседневной действительности; эпизоды из жизни, их течение и нагромождение; материальная реальность; слу­ чайное, непредвиденное — все это элементы, на которых зиждется поэтика Дзаваттини. Самая большая заслуга неореализма, утверждает, как известно, этот итальян­ ский теоретик кино, в том, что он касается только тех тем, которые близки нам во времени и в пространстве, тем, для раскрытия которых необходимо стать частицей живой ткани народной жизни, увеличивая в геометриче­ ской прогрессии знакомство итальянцев друг с другом, их взаимопонимание. Хотя Дзаваттини кинодраматург, написавший «даже чересчур много сценариев», он хочет, чтобы кинорежиссеры вышли из съемочных павильонов в окружающий мир с нацеленными киноаппаратами, но без готовых сценариев в кармане. «Преднамеренного не должно быть ничего, кроме характера интересов, остроты зрения, широты их кругозора... С чем они вернутся вече­ ром? Один остановился на углу улицы; другой очутился на лужке, где, допустим, играют дети; третий израс­ ходовал всю пленку, что у него была, снимая обраба­ тывающего землю крестьянина; четвертый случайно по­ шел следом закаким-точеловеком и показывает нам его походку, куда он направляется, каковы его самые про­ стые привычки»,

Следующее парадоксальное заявление поясняет, что думает и чего хотел бы Дзаваттини: «Мы должны были бы снимать «хронику», киножурнал о нас самих и о дру­ гих людях так, как мы чистим зубы, то есть каждый день». Человек, который говорит, который работает, его повседневная жизнь, те слова и поступки, которые ни­ когда не будут сочтены достойными занять даже три строчки в газете, но которые занимают важное место в жизни человека, везде и повсюду постоянно спрашиваю­ щего нас, что мы намереваемся для него сделать. Гамма подобных встреч, возможность такого «выслеживания», «подсматривания в замочную скважину» поистине без­ граничны. Дзаваттини убежден в том, что, когда нам удастся осуществить эти носящие социальный характер операции, тогда кино, основывающееся на «реальности», на документальности, породит поэзию.

По мнению Дзаваттини, даже в таких шедеврах нео­ реализма, как «Рим — открытый город», «Пайза», «Шу­ша», «Похитители велосипедов», «Земля дрожит», еще наличествует придуманный рассказ, а не подлинный «документалистский дух». Еще в 1949 году на Международ­ ной встрече кинематографистов в Перудже, говоря о раз­ личии между «жизнью» и «зрелищем», «реальностью» и «фантазией», Дзаваттини оперировал теми же понятия­ ми, что и Кракауэр. Он утверждал, что кино отказалось от своей миссии, когда пошло по пути Мельеса, а не по пути Люмьера, усеянному терниями реальной жизни. «По мотивам далеко не благородным кино начиная с самых первых лет своего существования прививало людям стремление избегать откровенного разговора .с собствен­ ной совестью. Проблема эта известна, и итальянцы пы­ таются разрешить ее, все более сближая между собой два понятия — жизнь и зрелище,— с тем чтобы первое поглотило второе. Именно к этому и направлены усилия неореализма».

За много лет до Дзаваттини англичанин Джон Грирсон говорил приблизительно то же самое: что фильмы, снятые в павильоне, почти совершенно не используют возможность перенести на экран реальный мир; что ма­ териал и ситуации, найденные «на месте», более прекрас­ ны и достоверны, более подходят для того, чтобы пере­ дать дыхание жизни; что простые повседневные события, «схваченные» и запечатленные съемочным аппаратом, гораздо более впечатляющи и драматичны, чем все те завлекательные подделки, которые могут придумать ре­жиссеры.

Близкие к этому принципы формулировались и до Грирсона — например, некоторыми новаторами эпохи со­ ветского немого кино, и в первую очередь великим художником этой школы Сергеем Эйзенштейном. 

Мы уже отмечали, что книга Кракауэра появилась в особый момент, когда многие вновь отстаивают важное значение специфики кино, причем с самых крайних позиций. Иные не останавливаются даже перед тем, чтобы вообще отрицать некоторые возможности кино. Казалось бы, не должно вызывать споров то обстоя­тельство, что Микеланджело Антониони придерживается определенного киноязыка. Однако некоторые не соглас­ны с этим, что обнаружилось в ходе дискуссии между Гальвано Делла Вольпе, Луиджи Кьярини, Альберто Кароччи и Карло Салинари (которым журнал «Контемпоранео» предложил обменяться на его страницах мнениями и впечатлениями о содержании и стиле фильма «Затмение»). У Салинари вызывает раздражение то, что в этом фильме режиссер постоянно прибегает к аллегории. Антониони, отвечает ему Кьярини, не может от нее отказаться: «по-литературному»пересыпать свое повествование намеками — это его прием; поэтому он почти никогда не пользуется монтажом отдельных кусков. 

Антониони, творчество которого восходит к неореализму, однако не извлек уроков из таких фильмов, как «Пайза», «Рим — открытый город», «Шуша», чуждых всякой условности (ибо они свободны ог литературности), выдержанных в медленном ритме (ибо они основаны на документально к фотографических качествах киноизображения). Антониони, наоборот, отказался от монтажа отдельных кусков в силу своего призвания писателя; внутренний монтаж, то есть монтаж, основанный на движениях съемочного киноаппарата, отработан в его фильмах весьма тщательно. Поэтому поведение персонажей почти всегда нарочито; они оказываются в тех позах и на таком фоне, которые имеют аллегорическое значение. Точка зрения Кьярини, в сущности, такова: изменив в известном смысле кино как средству художественного выражения и желая заставить его делать то, на что оно не способно, Антониони забывает о синтетических воз­ можностях изображения, резко отличающихся от воз­ можностей, заключенных в слове. Когда, например, Ан­ тониони показывает биржу, замечает Кьярини, достаточ­ но нескольких кадров, чтобы предстайить нам то чего писатель не смог бы достичь на многих страницах. Одна­ ко, когда ему нужно отчетливо выразить какую-тоопре­ деленную мысль, выясняется, что слово обладает недося­ гаемой способностью синтеза. И вот Антониони, который пытается выразить мысли и рефлексии посредством ли­ тературного анализа, вынужден немыслимым образом растягивать действие.

«Затмение»,—говоритКароччи,— это фильм, пол­ ностью построенный на ряде размышлений, а я не ду­ маю, что кинематограф является наиболее подходящим средством художественного выражения для того, чтобы передавать размышления». Салинари того же мнения, хотя он заостряет внимание на другой проблеме. В за­ ключение дискуссии он спрашивает, не является ли кри­ тика, которой Антониони подвергает буржуазное обще­ ство, упрощенческой; то есть не стремится ли режиссер слишком упростить вопрос об отчуждении в буржуазном обществе, не стараясь раскрыть всю механику этого яв­ ления, сложное переплетение различных порождающих его элементов; не этим ли также объясняется порой «бедность художественной выразительности» его филь­ мов.

В книге Кракауэра не говорится о трилогии Антонио­ ни. Однако мы знаем из одного адресованного нам пись­ ма Кракауэра, что «Ночь» его «не удовлетворила»: «...па своей теме эта картина довольно близка к фильму «При­ ключение», который был действительно большим произ­ ведением. В Нью-Йоркеуже анонсировано также и «Затмение»; однако я сомневаюсь, чтобы оно было луч­ ше «Ночи».

Чем объясняется эта неудовлетворенность и это сом­ нение, нетрудно понять.

Размышляя о документально-кинематографическихсвойствах киноизображения, Кракауэр утверждает, что различное по своему типу содержание в разной степени подходит для такого средства художественного выраже­ ния, каким является кино. Фильмы с одним содержанием экран принимает, а с другим — отвергает. Мы уже гово­ рили о том вопросе, который Кракауэр ставит в отношении «сферы действия»: укладывается ли данная «исто­ рия» в рамки реальной действительности или же при­ надлежит к царству фантазии? Мы также говорили, что он всячески выделяет то обстоятельство, что благодаря «естественной склонности» кино к «актуальной» матери­ альной действительности мир «историй» и «фантазии» подходит для кинематографической обработки только в некоторых случаях. Содержание, выраженное в виде определенной темы, является кинематографическим, если представляет те элементы материальной действительно­ сти, которые способна уловить только кинокамера. Ком­ плексы идей или мыслей, требующих ясного и опреде­ ленного выражения в виде тезисов, слов, фраз, являются, следовательно, некинематографическими мотивами. Сре­ ди кинематографических мотивов, по мнению Кракауэра, один играет особую роль — это течение жизни. Этот мо­ тив носит наиболее общий характер и отличается от дру­ гих тем, что он не просто мотив; он соответствует основ­ ному призванию кино, является, так сказать, эманацией самого этого средства художественного выражения.

Дойдя до этого места, читатель поймет смысл подза­ головка книги Кракауэра «Теория фильма»: «Возврат к материальной действительности». Это, действительно, основной принцип, пронизывающий всю его работу, ко­ торый в заключительной главе перерастает в более ши­ рокие обобщения и выводы — в определенное мировоз­ зрение, образ человеческого существования.

В современном обществе, пишет Кракауэр, внутрен­ ний мир человека не обладает приоритетом. Верования, идеи, духовные ценности не занимают сегодня того до­ минирующего положения, которое они занимали в прош­ лом. Поэтому они не столь очевидны, впечатляющи, ре­ ально ощутимы, как события внешней жизни, которые показывает нам фильм. Киноискусство не может отвле­ кать нас от каких-товозвышенных целей (а этот упрек раздается все чаще и чаще) по той простой причине, что эти цели уже и так далеки от нас. Как же тогда можно утверждать, что кино, уделяя все внимание исключи­ тельно внешнему миру, мешает нам интересоваться ду­ ховными вопросами? Что его тесная связь с материаль­ ными элементами несовместима с проблемами, волную­ щими наши души? Что внутренняя жизнь отодвинута на второй гман, поскольку перенесена на экран распад привели к тому, что современный мир загромож­ ден обломками и развалинами, а все попытки достигнуть нового синтеза не имеют успеха. В сегодняшнем мире нет ничего целостного: можно сказать, что он сложен из кусочков случайных фактов, течение и непрерывная смена которых исполнены смысла и важного значения. Поэтому сознание отдельного индивидуума нужно пред­ ставлять себе как комплекс фрагментов, обрывков раз­ личных верований и видов деятельности; и, так как ду­ ховная жизнь не имеет определенной структуры, импуль­ сы, приходящие из психологических зон, стремятся вырваться наружу и заполнить собой все промежутки.

Индивидуумы, превратившиеся во фрагменты, испол­ няют свои роли в столь же фрагментарной действитель­ ности. Если мы хотим избавиться от господства абстракт­ ности, то прежде всего должны сосредоточить свое вни­ мание на материальном выражении явлений, которое науке удалось извлечь из того, что еще уцелело в окру­ жающем нас мире.

Научные и технические открытия эффективно удо­ влетворяют требования духовной жизни и раскрывают нам природу всех физических явлений; вот почему столь необходимо как можно скорее «схватить» в их конкрет­ ном виде все эти уже известные и еще не известные яв­ ления. Основлой материал для «эстетического освое­ ния»— это материальный мир со всеми теми ощущения­ ми, что он может у нас вызывать. Нельзя надеяться на то, что нам удастся охватить реальную действительность в целом, если мы не проникнем в ее самые потаенные слои. Фиксируя и исследуя материальную действитель­ ность, кино раскрывает никогда еще не виденный нами мир.

После этого Кракауэру кажется вполне логичным сделать следующий вывод: в результате происходящего ныне распада идеологии с материальных предметов спа­ дают покровы, и мы можем оценивать их в их реальном виде. В связи с этим кино позволяет нам видеть то, чего раньше, до его изобретения, мы не имели возможности видеть. Кино помогает нам раскрыть материальный мир со всеми его психофизическими связями и следствиями; «оно пробуждает этот мир от сна, от его физического несуществования».

Таким образом, Кракауэр считает кино наиболее под­ ходящим средством художественного раскрытия материальной действительности и полагает, что в этой сфере кино доминирует над всеми другими видами искусства. Хотя живопись, литература, театр тоже связаны с при­ родой, они ее по-настоящемуне отражают. Они исполь­ зуют ее, скорее, как сырье для создания художественных произведений, которые претендуют на самостоятельность от лежащего в их основе материала. Поэт, художник скорее насилует, чем фиксирует действительность: его роль состоит не в том, что он ее отражает, а в том, что он придает ей определенное истолкование. Традиционное искусство действует «сверху вниз»: отправной точкой служиткакая-тоидея, которая должна пронизать бес­ форменный материал, а не предметы, составляющие ма­ териальный мир.

Хотя показываемые на экране материальные явления имеют самостоятельное значение, в действительности, добавляет Кракауэр, мы не ограничиваемся тем, что осознаем их, но стремимся связать то, что они нам го­ ворят в данном контексте, со всем комплексом своего сознания.

Извлекая факты и события из хаоса, в котором они пребывают, кино, прежде чем погрузить их в другой хаос—-хаосчеловеческой души, вызывает в душе вол­ нение подобно кругам от брошенного в воду камня. Волны, поднявшиеся в душе зрителя, выносят на берег сознания оценки и суждения относительно значения все­ го того, о чем он может судить на основании широкого опыта.

Фильмы, которые отвечают нашему желанию давать оценки, высказывать суждения, вполне могут подняться до уровня идеологии. Но если они строго соответствуют свойствам кино, то не исходят из какой-тозаранее вы­ работанной определенной идеи, чтобы затем «спуститься» в материальный мир с целью развить эту идею; наобо­ рот, они стремятся исследовать материальные предпо­ сылки и, оттолкнувшись от них, подойти ккакой-либопроблеме или верованию. Кино, в отличие от прежних видов искусства, носит открыто материалистический ха­ рактер: оно начинает «снизу», чтобы подняться «вверх». Произведения киноискусства, и только они одни, соот­ ветствуют такому материалистическому пониманию окру­ жающего мира, пониманию, которое, нравится это или нет, подчиняет себе всю жизнь нашего современного общестра.

Материалистическое толкование, к которому прибли­ жается Кракауэр, не является марксистским. Совсем на­ против. Автор рассматриваемой нами книги стоит на со­ вершенно иных философских позициях. Он отвергает или, во всяком случае, не разделяет взглядов, например, та­ кого теоретика, как Хаузер.

Никогда еще социально-историческаяобстановка не находила более непосредственного художественного вы­ ражения, чем нашли кризис капитализма и марксист­ ское понимание истории в технике монтажа pars pro toto, утверждает Хаузер. «Смысл этого монтажа совер­ шенно очевиден. Человек со своими идеями, своей верой, своей надеждой является лишь функцией окружающего его материального мира; учение исторического материа­ лизма становится в советском кино принципом формы». Во всяком случае, не следует забывать о том, добавляет он, как тесно связано кино с этим учением, особенно бла­ годаря технике крупного плана, которая несомненно попомогает показу материальных нужд, придавая им значе­ ние побуждающих к действию причин. Не является про­ стой случайностью и то обстоятельство, что кино — по­ рождение той же исторической эпохи, в которую людям открылись идеологические основы общественной мысли, и то, что именно советские кинематографисты создали первые классические произведения этого вида искус­ ства.

Призыв Кракауэра, проповедуемый им «возврат к материальной действительности», скорее, имеет точки со­ прикосновения со «школой взгляда», с французским «новым романом». Феноменологическая философия во многих случаях только указывает на связь между субъ­ ектом и другими людьми, вместо того чтобы объяснить эту связь, как делали классики. Эта философия зиж­ дется на смешении сознания с окружающим миром, во­ площении сознания в определенное физическое тело,его сосуществовании с сознанием других людей.

Все это, утверждает Мерло-Понти,является «абсо­ лютно кинематографической» темой. Если мы спросим себя, почему феноменологическая философия развилась именно в эпоху кино, добавляет он, то, очевидно, не дол­ жны будем ответить, что кино является порождением этой эпохи. Кино прежде всего представляет собой техническое изобретение, к которому философия не имеет совершенно никакого отношения. Но мы не должны счи­ тать, будто эта философия возникла из кино и перенесла его в область идей. В самом деле, ведь можно плохо ис­ пользовать кино, и в этом случае однажды уже изобре­ тенный технический инструмент должен быть изобретен словно бы вторично, прежде чем научатся делать «филь­ мы в подлинном и полном смысле этого слова».

«Итак, если философия и кино развиваются согласо­ ванно, если размышления и техническая работа идут в одном направлении, это означает, что у философа и у кино имеется общее — определенный образ существова­ ния, определенное мировоззрение, которое является ми­ ровоззрением данного поколения. Это еще одно доказа­ тельство взаимосвязи, соответствия между мыслью и техникой и подтверждение слов Гёте, сказавшего: «что внутри, то и снаружи». Кино, добавляет Мерло-Понти,не показывает, как это долго делал роман, мысли чело­ века, а показывает его поступки или его «поведение», не­ посредственно демонстрирует нам ту особую манеру жить, относиться к окружающему и к другим людям, ко­ торую мы читаем в движениях, во взгляде, мимике и ко­ торая совершенно определенно характеризует каждого знакомого нам человека. Если кино хочет, например, по­ казать нам человека, страдающего головокружением, оно не должно стремиться передать пейзаж так, как его ви­ дит этот человек, когда у него кружится голова, рас­ крыть его «изнутри»; мы гораздо лучше это почувст­ вуем, увидев его головокружение извне, со стороны, на­ блюдая за тем, как он теряет равновесие и корчится на краю пропасти или бредет шатающейся походкой и тщетно пытается найти точку опоры. «Для кино, так же как и для современной психологии, головокружение, удо­ вольствие, боль, любовь и ненависть — это способы по­ ведения».

В «новом романе», поэтика которого пришла от Гус­ серля, чьи взгляды проникли во Францию через МерлоПонти, рассказчик стремится исчезнуть из произведения, его задача сводится к тому, чтобы с полной и холодной объективностью регистрировать внешние события, дей­ ствующими лицами которых являются персонажи. Необ­ ходимо изменить, утверждает Роб-Грийе,весь литера­ турный язык, который уже и сам начал меняться. «Мы изо дня в день наблюдаем все усиливающееся отвращение наиболее сознательных читателей к напыщенным словам, к повторам и восхвалениям. Тернистый путь но­ вого искусства романа, по-видимому,пролегает через зримое, описательное прилагательное, которое ограничи­ вается тем, что указывает размер, местонахождение, разграничивает, характеризует». Что поражает наше во­ ображение и остается у нас в памяти, кажется намчем-тоболее существенным и постоянным, нежели расплывча­ тые умозаключения? Сами человеческие поступки, вещи, передвижения и то, что с ними связано,— все, чему воображение вдруг невольно возвратило его реаль­ ность.

Кино, так же как и художественная литература, яв­ ляясь наследником традиций психологизма и натурализ­ ма, еще не слишком часто ставит иные цели, кроме как воплощение рассказа в зрительные образы: кино стре­ мится лишь разъяснить зрителю посредством какой-ни­будь хорошо выбранной сцены смысл происходящего, который в литературном произведении подробно разъ­ ясняется читателю при помощи множества фраз. Но то и дело случается, что перенесенный на экран рассказ за­ ставляет нас позабыть о своем удобном внутреннем мире и погрузиться в мир, показанный в фильме со столь яростной силой, что этого тщетно пытались бы достиг­ нуть при помощи соответствующего письменного текста — романа или сценария.

Может показаться странным, замечает Роб-Грийе,что эти обрывки грубой действительности, которым кине­ матографический рассказ не может помешать незаметно овладеть нами, столь сильно поражают наше воображе­ ние, тогда как в повседневной жизни точно такие же сцены не смогли бы заставить нас реагировать на них. Условности фотографии (размеры кадра,бело-черноеизображение, ракурс различия планов) как бы помо­ гают нам освободиться от наших условностей. В необыч­ ном виде этого мира, запечатленного на экране, раскры­ вается нам необычный характер окружающего нас мира, необычный в той мере, в какой он не поддается нашему привычному восприятию и нашим порядкам.

Несомненно, говорит в заключение Роб-Грийе,кино представляет собой средство художественного выраже­ ния, которому предназначено явиться таким повествова­ тельным жанром: оно заменяет внутренний монолог внешним, делает зримым образ, показывает на экране все, что происходит; это сам поступок, само совершенное действие, а не отчет о нем. В результате «подглядыва­ ния» жизни окружающая нас действительность все более превращается во фрагменты, обрывки вещей и событий, вплоть до того, что окружающий мир концентрируется «во все более узких границах, пока не удается сконцен­ трировать его в каком-нибудьодном предмете или по­ ступке, которые затем анатомически препарировать, раз­ деляя на все более мелкие, микроскопически малые кус­ ки и моменты».

Именно в связи с «материальностью» киноязыка Роб-Грийепризнает, что, строго говоря, фильм «В про­ шлом году в Мариенбаде» по своей структуре близок роману «В лабиринте», а по отношениям между персо­ нажами — роману «Ревность». Однако обе эти книги мо­ гут показаться читателям метафизическими, а фильм — по самой природе кино — кажется зрителям материаль­ ным. «Ревность» и «В лабиринте» — это немые книги, а «Мариенбад» — фильм, который говорит. Ибо кино дает большую возможность запечатлевать материальность.

Все это, как мы видим, действительно имеет много общего с теорией Кракаузра; однако столь же очевидны и имеющиеся различия. Как бы ни были тесно связаны все эти культурно-философскиенаправления со взгляда­ ми Кракауэра, однако это далеко не является подтвер­ ждением того, что взгляды Кракауэра, его теория пред­ ставляют собой единственно возможную или даже, в конечном счете, наиболее приемлемую. Достаточно упомя­ нуть об одной из многих теорий, противоположных взгля­ дам Кракауэра,— например, о концепции Гальвано Делла Вольпе.

В ходе дискуссии, организованной журналом «Контемпоранео», Делла Вольпе спрашивал, не является ли априорным приводимое Кьярини в подтверждение своего тезиса утверждение Бодлера о том, что, когда происходит смешение между различными видами искусства, когда хотят использовать одно из средств выражения для до­ стижения того, что данное средство не в силах дать, то это как раз и является признаком упадка. Это априор­ ное утверждение, разъясняет Гальвано Делла Вольпе, характерно для людей с гуманитарной подготовкой. «Почему,— добавляет он,— мы должны отказывать кино, если оно является средством мышления, в способности выражать мысль и всю реальную действительность? Зачем пытаться мешать мысли воплотиться в одно средст­ во выражения вместо другого? Почему нельзя выразить то, что желаешь, при помощи кинематографического языка?»

Салинари справедливо указывает на,то, что Делла Вольпе делает упор на технику выполнения произведе­ ния искусства и различие между видами искусства свя­ зывает именно с различиями в технике выполнения. Однако Делла Вольпе возражает против этого замеча­ ния, говоря, что он верит в мысль, в способность мысли выражать себя при помощи любого из средств и при по­ мощи всех средств, которыми она обладает, ибо мысль это цель, а техника это с р е д с т в о .

Впрочем, то же самое утверждал Эйзенштейн в своих теориях «внутреннего монолога» и «интеллектуального кино». «Фильмы, созданные этим советским режиссером, не всегда слишком «ясны», напротив, они часто сложны и запутанны. Эйзенштейн стремился к тому, чтобы кино могло передавать с помощью присущих ему средств не только эмоции и чувства, но также философские и на­ учные концепции, способно было придавать непосредст­ венную форму идеям, целым системам идей. Он даже мечтал экранизировать «Капитал» Маркса, хотя подго­ товительную работу к этой «грандиозной постановке» держал в секрете. Кино пора оперировать отвлеченны­ ми идеями, -которыесводились бы ккакому-либокон­ кретному понятию, говорил он. А говоря о «внутреннем монологе», Эйзенштейн утверждал, что кино еще в большей степени, чем литература, располагает средства­ ми для того, чтобы соответствующим образом передать мысли, проносящиеся в мозгу охваченного волнением человека, что звуковое кино способно воссоздать все этапы и специфическую сущность мыслительного про­ цесса.

Другое возможное возражение. Как мы видели, Кракауэр говорит о реальности, реализме, природе, жизни, не делая четкого различия между рядом терми­ нов, а также часто употребляет без должной дифферен­ циации такие понятия, как сюжет и «краткое изложе­ ние», «история», интрига, тема, содержание. Каждое из них мало чем отличается от другого, все они, в сущно­ сти, имеют одно значение. Однако в рамках теории Кра­ кауэра точнее было бы говорить о натурализме, а не о реализме. 

Витторио Сальтини упрекал Луиджи Кьярини, авто­ ра книги «Искусство и техника кино», в том, что он дает декадентскую оценку натуралистической поэтике нео­ реализма, согласно которой только соприкосновение с непосредственной действительностью дает возможность «творчески перерабатывать действительность». Несмо­ тря на возражение, что такая переработка характерна для всех видов искусства, добавляет он, Кьярини упор­ ствует в своем стремлении придать непосредственности некий мистический характер. Утверждать, что если «пе­ реработка» предшествует, киносъемке, то перед киноап­ паратом находится уже не реальная действительность, а выдумка,— это все равно что защищать автоматическое письмо без предшествующей ему умственной работы. Это иррационализм. Точно так же можно было бы го­ ворить, что язык киноискусства сам по себе является поэтическим и исключает прозу.

Как мы видим, современное киноведение привле­ кают самые различные проблемы, и в момент, когда вы­ шла книга Кракауэра, высказываются самые различ­ ные, нередко противоположные друг другу взгляды. По­ зиция Кракауэра представляет благодатную почву для споров, спорными являются и некоторые его оценки от­ дельных фильмов и целых групп произведений. В соот­ ветствии со своей теорией Кракауэр недооценивает та­ кие фильмы, как «Гамлет» Оливье, «которые не дают возможности по-настоящемуувидеть и уловить все то, что способно передать лишь одно кино», и переоцени­ вает детективные полицейские фильмы — «жанр, стре­ мящийся раскрыть скрытые материальные факты». По­ четное место у Кракауэра занимает Хичкок: «...никто не движется столь уверенно, как он, в той малоизученной пограничной области, где события, факты, обстоятель­ ства внутренней жизни человека смешиваются и слива­ ются воедино с внешними».

Призыв вернуться к материальной действительности, без сомнения, имеет для киноискусства определенный смысл и значение. Имеет свое значение и натурализм. Однако более важным, имеющим решающее значение по-прежнемуостается вопрос о реализме в кино. Когда режиссер ставит и разрешает в своих произведениях проблему художественного отражения действительности, тогда дилемма «Люмьер или Мельес» оказывается псев­ допроблемой. Она укладывается в рамки термина «фантазия», являющегося частью понятия «реальная дейст­

вительность».

Правда ли, что мы вступили в эпоху «недоверия»? Всем известно, о каком «недоверии» говорит, например, Натали Саррот, а вместе с ней и другие представители «нового романа» —отРоб-Грийедо Бютора, от Дюра («второго периода») до Клода Симона, вплоть до Луи­ зы Беллок и Сапорты. Традиционный роман, утвер­ ждают они, более не удовлетворяет ни писателя, ни чи­ тателя. Не только первый уже не верит в своих «героев», но также и второй в свою очередь не может себя заста­ вить в них поверить. Таким образом, на наших глазах происходит распад персонажа; мы видим, как он ша­ тается, лишившись ныне двойной опоры — веры в него романиста и веры читателя, которая его прочно поддер­ живала и помогала ему нести на своих могучих плечах весь груз сюжета.

Последнее время все громче слышится со всех сто­ рон, что реальная действительность слишком часто сби­ вает с толку, слишком часто неопределенна и допускает различные толкования, чтобы человек мог извлекать из нее опыт и поучение. Романисты, добавляют представи­ тели модернизма, весьма неохотно наделяют свои пер­ сонажи всем тем, что могло бы слишком резко отличать их от других: внешностью, жестами, поступками, обыч­ ными чувствами. Даже выбор имени, которым необхо­ димо снабдить героя, ныне затрудняет некоторых рома­ нистов, словно современная эпоха требует, чтобы людей различали по порядковому номеру. Весьма очевидны и неприкрыты ссылки на таких писателей, как Пруст и Джойс, Кафка, Фолкнер и Музиль. Однако представите­ ли «нового романа» даже и к ним питают недоверие. Подражание этим писателям действительно ведет к де­ героизации литературы, к тому, что отказ от сюжета влечет за собой и отказ от главного действующего лица. Джойс действительно вместо хода событий описывает ход мыслей и ассоциаций; вместо отдельного героя — у него поток сознания, бесконечный, непрерывный вну­ тренний монолог. Однако позиция «нового романа» и определенного направления в кино, которое на него опирается, является — по крайней мере в теоретическом плане — еще более экстремистской.

Теперь уже для большинства из нас, пишет сама Саррот, произведения Джойса и Пруста — это вздымаю щиеся где-тодалеко позади горные вершины, свидетель­ ство прошлой эпохи. «Джойс лишь извлек из своих не­ ведомых тайников непрерывную цепь слов. Что же касается Пруста, то, хотя он яростно стремится разъять на множество мельчайших частиц неуловимую материю, породившую его персонажей, надеясь извлечь из этой материи некую неведомую субстанцию, из которой яко­ бы состоит все человечество,— едва читатель захлопы­ вает его книгу, сразу же, словно подчиняясь неудержи­ мому взаимному тяготению, все эти частицы соединя­ ются друг с другом, сливаются воедино в общее целое с четко очерченными контурами».

Однако такие фильмы, как, например, «В прошлом году в Мариенбаде», по нашему мнению, могут вызывать «недоверие» другого рода, чем то, которое имели в виду Роб-Грийе,Саррот, Бютор и более молодые представи­ тели французского модернизма. Прежде всего это со­ мнение в том, что найдетсякто-нибудь,кто без робости и страха рискнет углубиться в лабиринт «Мариенбада». По мере того как, углубляясь все дальше, знакомишься со сложным построением этого произведения, чувст­ вуешь, как оно превращается в своего рода западню — не слишком сложную, но снабженную множеством хит­ роумных ловушек и механически рассчитанных иллю­ зий. Это может поначалу позабавить, хитроумные ара­ бески фильма могут увлечь зрителя, однако все это лишь результат именно конструкции механизма, пусть гени­ ального или, скажем точнее, очень хитро придуманного, но работающего вхолостую.

При внимательном рассмотрении механический ха­ рактер построения, повторов, «подглядывания», геомет­ ричность форм, предметов, слов и жестов, смешение вре­ мени и пространства, достигаемое при помощи монтажа и чередования планов и контрпланов с резкими и не­ ожиданными переходами,— оказываются весьма не­ сложными и нехитрыми приемами как сценария, так и самого фильма. Тогда открываешь, что фильм претен­ дует на то, чтобы быть «документальным фильмом о статуе», а его смысл — вернее, бессмыслица — в отсут­ ствии ясности и перспективы в роб-грийевскомпонима­ нии (которому исправно следует Рене). Кроме того, возникает подозрение, что создатели фильма стремились свести дело к более узкой проблеме — проблеме кино, рассматриваемого как изобразительное искусство.

Совсем в ином тоне следует говорить о произведени­ ях таких режиссеров, как Антониони или Бергман, хотя это по-прежнемуобласть модернизма кино. Без всякого сомнения, здесь мы являемся свидетелями возрождения философии Кьеркегора.

«Когда-нибудьне только мои труды, но и моя жизнь будут тщательно изучены»,— писал сто лет назад этот датский теолог и философ. И мы должны признать, что Кьеркегор был прав; его пророчество ныне сбывается и в кино. Ему многим обязаны не только различные фор­ мы экзистенциализма, но и Ибсен, и Стриндберг, и вся скандинавская литература, и литература других стран, а также и такие кинорежиссеры, как Дрейер и, наконец, Бергман.

Образцом в этом отношении может служить фильм «Как в зеркале». Никогда еще не проявлялось столь очевидно и непосредственно влияние датского мыслите­ ля; этот фильм весьма интересен, оригинален, вырази­ телен по киноязыку и проникнут глубоким чувством тра­ гического, характерного для существования человеческо­ го индивидуума. Как и в предшествовавших произведе­ ниях Бергмана, жизнь — это неизвестность, неуверен­ ность в будущем, риск. Имеется ли в его фильмах какой-нибудьпорыв? А если имеется, то к чему устрем­ лен? К свободе, к отрицанию всего существующего, к окружающему миру, к самому человеку, к богу? Во вся­ ком случае, для шведского режиссера отчаяние прису­ ще всякому человеческому действию (а именно это и является одной из идеологических основ модернизма). Его персонажей — если их можно называть персона­ жами в традиционном смысле этого слова — отличает аб­ солютная неконтактность, полная неспособность по­ знать самих себя и окружающих. Нет никакого сомне­ ния, что иррационализм режиссера восходит к Кьеркегору — это его отчаяние, это отрицание всякой взаимо­ связи, всякой реальной общности, всякого понимания между людьми, рассматриваемыми как непознаваемые, загадочные существа.

Давид — главное действующее лицо фильма «Как в зеркале» — одинок. Одинок и сын его Минус — ему ни­ как не удается поговорить, объясниться с отцом, и ончувствует себя узником в темнице. Не менее одиноки Карин и Мартин — они принадлежат к разным мирам и неспособны понять друг друга. Их брак не зиждется на подлинном союзе двух человеческих существ. Весьма характерным для того направления в современном мо­ дернизме, к которому наиболее близко примыкает кино, является и то, что фильм ограничен показом четырех че­ ловек, и то, что эти четверо живут на каменистом, бес­ плодном побережье, полностью оторванные от остально­ го мира, от человеческого общества. Уже сам по себе такой подход — пристальное рассмотрение того, что про­ исходит с отдельными индивидуумами, изолированными от хода истории и от других людей,— указывает на са­ мую тесную связь со взглядами датского философа, ко­ торый писал: «Для того чтобы перед человеком откры­ лась истина, необходимо отделиться, изолироваться от стада. А одного этого достаточно, чтобы вселить в чело­ века еще больше отчаяния и страха, чем может вселять сама смерть».

Чтобы перед человеком открылась истина... Какая истина? О каком отчаянии говорит философ? Можно ли измерить и первое и второе при помощи рациональных схем? Одиночество Мартина и Карин, Минуса и самого Давида — вещь обычная для творчества Бергмана. И все же при внимательном рассмотрении по крайней мере Давид — писатель, поэт — выступает как новый персо­ наж, необычный для других фильмов этого режиссера, новый также и для всего кинематографического модер­ низма.

Давид разговаривает так, словно он на похоронах; его глаза «красны от слез, а не от вина». Его эгоизм, его греховность рассматриваются в фильме, как и у Кьер­ кегора, как нечто положительное, как проявление спо­ собности различать добро и зло. До того как почувст­ вовать себя в чем-либовиновным, человек пребывает в состоянии тревоги и отчаяния, то есть растерянности, страха перед будущим. Человек, руководствующийся нормами этики, добавляет Кьеркегор, словно тихая, очень глубокая заводь; тот же, кто руководствуется нор­ мами эстетики, неспокоен, но это волнение только на поверхности. Именно это и хочет подчеркнуть Бергман в своем фильме, в котором впервые он пытается наме­ тить переход от «эстетической» жизни к «этической» и дальше — от «этической» жизни к «религиозной».

В этом плане режиссер и подходит к своей теме. Да­ вид понимает, что, хотя радость, которую доставляет произведение искусства, далека от вульгарного сенсуа­ лизма, эстета ожидает не менее глубокая неудовлетво­ ренность, приводящая его к отчаянию. -Именноэто от­ чаяние, а не смерть и есть истинная «смертельная бо­ лезнь человека», спастись от которой можно, лишь найдя убежище в вере.

Однако в отношении толкования, которое можно дать финалу, предлагаемому Бергманом, остается немало со­ мнений и неясности. Можно, например, высказать пред­ положение, что он хочет сказать, что религия, за кото­ рую хватается Давид,— это лишь якорь спасения для окончательно обанкротившихся интеллигентов; что пе­ ред нами особая, так сказать, вежливая форма атеизма. Во всяком случае, религии в этом фильме дается имен­ но такое истолкование, как ее понимал протестант Кьеркегор: это не доктрина и уже совсем не безумие, кото­ рое мы видим в истерической вере Карин.

Столь же несомненное и важное значение имеет, как нам кажется, творчество Антониони, и в особенности его морализаторские устремления. Романтический про­ тест Антониони против неокапитализма — именно пото­ му, что он романтический,— ведет к неспособности художника найти в окружающей действительности чтолибо живое и делает его фильм «Затмение» столь сухим, жестким, застывшим и безнадежным. Это, разумеется, связано с его художественным методом. Было бы невер­ но жалкие потуги его персонажей, их бегство от мыслей и чувств, крах описываемого мирка расценивать как банкротство самого режиссера, как неудачу в выборе средств.

Ссылки на литературу «нового романа» и сравнения с произведениями Роб-Грийене должны вызывать недо­ разумений. В «Затмении», как никогда раньше, Антонио­ ни удалось лишить слово диалога литературного эффек­ та. Вполне зрелый художник, обладающий богатым воображением, Антониони воплощает свою философию полного неприятия окружающей действительности по­ средством своей собственной концепции киноязыка и своей собственной техники. Хотя в своих произведениях Антониони сближается с «неоэкспериментаторами», с современной модернистской литературой, он создает со­ вершенно новые формы, которые являются по характеру своему кинематографическими. Он хочет исследовать не столько самое изображаемую действительность, сколько заложенные в «антикино» возможности сблизить, слить структуру фильма со структурой внутренней жизни че­ ловека.

Благодаря огромной выразительности зрительного ряда и внутренних монологов Антониони нередко удает­ ся передавать истинную реальность отдельных тем и си­ туаций; применяемая им техника «свободной игры», ис­ пользования ассоциаций — это не просто техника кине­ матографического «письма», а форма подхода к изобра­ жаемому материалу, то есть явление высшего художест­ венного порядка. Таков, например, эстетический принцип построения «Затмения». Однако мы не скажем, как утверждали некоторые — кажется, Моравиа,— что «За­ тмение» произведение критического реализма; еще мень­ ше мы согласны с одним английским критиком, считаю­ щим Антониони режиссером-марксистом.Этот фильм, интересный в художественном отношении и со стилисти­ ческой точки зрения, наиболее зрелая работа режиссе­ ра, является декадентским и иррациональным произве­ дением; его иррациональность чисто светская, нерелиги­ озная (и именно в этом одно из различий между Анто­ ниони и Бергманом).

Бросается в глаза вопиющее противоречие: Антонио­ ни, моралист, борющийся против существующей услов­ ной морали и буржуазных предрассудков; однако борет­ ся он во имя свободы, в которую ни сам, ни герои его фильма, по-видимому,уже не верят. Как и Ибсен, он революционер без социальных идеалов и реформатор, который рискует превратиться или, вернее, уже превра­ тился в отчаявшегося фаталиста.

Здесь мы могли бы задать себе вопрос: что же яв­ ляется вершиной современного киноискусства? Произве­ дения Бергмана, Брессона, фильмы Рене «В прошлом го­ ду в Мариенбаде», «Мюриэль», «Хиросима, моя любовь», «На последнем дыхании» Годара или же фильм вели­ кого и недосягаемого Чаплина «Огни рампы», а также его «Король в Нью-Йорке»?

Точно так же мы могли бы спросить: что явилось подлинной вершиной итальянского послевоенного кино, кто его наиболее характерный, «классический» худож­ ник? В чьем творчестве итальянское киноискусство до­ стигло апогея: в фильмах Де Сики и Дзаваттини, Росселлини, Феллини, в трилогии Антониони? Или же идей­ ной и художественной вершиной итальянского кино яв­ ляются фильмы, созданные Висконти?

Сразу оговорюсь, что, на наш взгляд, ответ на этот вопрос — дело не только вкуса; он должен основывать­ ся на целом ряде предпосылок эстетического и художе­ ственного— как литературного, так и кинематографиче­ ского— порядка. Натурализм или реализм? Разум или стремление к иррациональному? Единство или разрыв между субъектом и объектом, внутренним миром чело­ века и внешним миром как социальной основой художе­ ственного значения кино, его широкой практической действенности?

Творческий путь Чаплина от его рождения как худож­ ника до наших дней всегда был прямым и последова­ тельным. Эта прямота и последовательность — редкий, быть может, единственный пример во всей истории ки­ ноискусства. Если мы обратимся к его произведениям, если мы перечтем его тексты, если мы освободимся от мифов и избитых фраз, которые кинолитература нагро­ моздила вокруг его произведений, то увидим, что благо­ даря этой последовательности со временем стал возмо­ жен, даже неминуем и необходим переход от Шарло к Верду, а потом от Верду — к Кальверо и королю Шэдоу, то есть к Чаплину, уже не застывшему в своей маске, а свободному и обладающему собственным ли­цом.

Эта эволюция персонажа Чаплина носит историче­ ский характер. Она явилась результатом того, что худож­ ник с головой окунулся в современную жизнь. Она соот­ ветствует тому принципу, что новое содержание влечет за собой новую форму. «Я не могу сказать, до каких пор я буду выступать в роли Шарло,— говорил Чаплин в 1928 году.— Если бы я на экране заговорил, все мое поведение должно было бы измениться.

С первого же произнесенного мною слова мой обычный облик пере­ стал бы походить на тот, что известен во всем мире. Если я решу исполнять «говорящую» роль, придется изменить созданную мною маску. Только тогда я смогу заговорить».

Нередко к игре Чаплина—-комедийногоактера, к его смеху подходят односторонне. Забывают, что творчествоЧаплина-комикатесно связано с трагедией. Забывают о крепких и давнишних узах, которые существуют между Чаплиной и Мольером, Мелвиллом и прежде всего Шек­ спиром.

«Сердце и ум — какая это загадка!» Этими словами заканчивается фильм «Огни рампы». Сердце и ум ле­ жат в основе каждого чаплиновского фильма, они яв­ ляются компонентами, обусловливающими содержание и значение его последнего произведения. Известно дав­ нишнее желание Чаплина сыграть роль Гамлета; не слу­ чайно Чаплин в фильме «Король в Нью-Йорке»во время одной из самых смешных и сатирических сцен декламирует знаменитый гамлетовский монолог. Какова функция этого монолога в общем замысле фильма? Во всяком случае, как бы его ни толковать, можно ска­ зать, что гамлетовский вопрос овладевает нашим вооб­ ражением по мере того, как мы знакомимся с содержа­ нием заключенной в фильме драмы. В Руперте — маль­ чике из этого фильма — уже нет ничего от романтиче­ ского «уличного мальчишки». Уличныймальчишка-сор­ванец исчез вместе с Шарло под напором «новых времен»; процесс отождествления с типическими харак­ терами нового поколения превратил его в существо, не­ которые эмоции и поступки которого сегодня были бы уже невозможны. В самом деле, Руперт, этот мальчик, оскорбленный на пороге повзросления в своих самых лучших чувствах, является одним из наиболее типиче­ ских и в то же время трагических персонажей, создан­ ных в крупных произведениях художественного кино. В Руперте сливаются и переплетаются в живое, проти­ воречивое единство все чаяния, неудовлетворенность, смутные и неуловимые мечты, судьбы определенной части молодого поколения.

В эпизоде, показывающем Руперта в школе, он назы­ вает себя коммунистом. Какие коммунистические идеи он отражает? Его взгляды очень путанны, схематичны, и само то, как он их выражает, носит схематический и механический характер. Всем ясно, что он повторяет то, что слышал от родителей, их друзей, что его политиче­ ское воспитание поверхностно и отражает поверхност­ ность, незрелость определенного течения в среде левой интеллигенции, которое приводит к ошибкам и срывам. С другой стороны, Руперт испытывает влияние иного комплекса явлений, который заставляет других подрост­ ков интересоваться лишь комиксами и приключениями ковбоев. Другими словами, Чаплин ведет борьбу — свою моральную и художественную борьбу — на два фронта: он борется как против господствующего общественного строя, так и против отрицательных сторон противостоя­ щих этому строю сил.

ОЧаплине, пожалуй, можно сказать то, что говорили

оТомасе Манне: он был буржуа и буржуа остался, од­ нако, как выдающийся человек и художник, он признает в своем творчестве, что противоречия буржуазного об­ щества нельзя разрешить путем романтической критики капитализма. Отсюда способность идти в ногу с новыми проблемами нашего времени, его свежая манера испол­ нения, вечная молодость его натуры. Типические и, сле­ довательно, исключительно яркие характеры Шэдоу и Руперта, отражающие определенную степень и опреде­ ленный путь исторического развития, делают «Короля в Нью-Йорке»«самым мятежным фильмом» из всех мя­ тежных фильмов Чаплина.

Лукино Висконти — быть может, единственный в со­ временном западном кино художник, продолжающий вместе с Чаплиной традиции великого европейского реализма XIX века. Он делал это в момент, когда бла­ готворная эпоха неореализма в Италии достигла высшей точки своего развития, он продолжает эту традицию и теперь, когда подрывающим неореализм изнутри ра­ ционалистическим (Кастеллани) и иррациональным (Феллини) течениям уже удалось сокрушить это движе­ ние. Именно Висконти, который явился одним из зачина­ телей неореализма, еще создавая фильм «Земля дро­ жит», первым считал свою предыдущую картину «Одер­ жимость» пройденным этапом. С фильмом «Земля дрожит» начинается переход от неореализма к реа­ лизму.

На этом этапе Висконти противопоставляет статич­ ности движение, в «старом» открывает «новое»; он на­ учился у классиков тому, что между великими литера­ турными образами существует непрерывная связь, что «в создании великих типических персонажей может ре­ шительным образом сказываться определенная истори­ ческая позиция». Одной из самых важных проблем кри­ тики, исследующей произведения Висконти, является за­ дача проследить нити, которые связывают режиссера с классикой прошлого; показать, как в творчестве Вискон­ ти возврат к традиционным проблемам направлен к раз­ витию «антропоморфологического», как он его называет, кино, то есть подчинен задаче показать человека, его судьбу, различные формы проявления его личности.

Натурализм и реализм, среднее и типическое, явле­ ние и сущность, художественное или фотографиче­ ское отображение действительности — эти альтернативы встают и перед Висконти. Здесь следовало бы вновь пояснить, какой смысл мы вкладываем в термин «реа­ лизм» и в термин «натурализм», к области которого, как мы считаем, относится большинство кинопроизведений, ошибочно называемых реалистическими,— например, фильмы Штрогейма и немецкий «новый объективизм», некоторая американская кинопродукция эпохи «нового курса» и французская кинопродукция периода между двумя войнами, а также многие произведения итальян­ ского неореализма и те фильмы и течения, которые воз­ никли под его влиянием (фильмы «нового американского кино», «новой волны»).

Что же такое представляет собой та реальная дейст­ вительность, верным отображением которой в сознании человека должно быть художественное творчество? Ре­ альная действительность — это не только внешняя обо­ лочка окружающего мира, который мы непосредственно ощущаем. Самое важное, решающее значение имеет от­ ражение того, чем является действительность, а не того, чем она кажется,— отражение сущности явления, а не его внешнего проявления. Возможно более глубокое про­ никновение в суть явлений и их раскрытие является одной из необходимых предпосылок для создания под­ линных реалистических произведений. Натурализм огра­ ничивается описанием явления, взятого в настоящем времени, реализм же раскрывает сущность явления, объ­ ясняет, «почему» и «где», указывает происхождение и направление развития. С другой стороны, в этих отдель­ ных элементах не только заложен диалектический сти­ мул к постоянному развитию, переходу, но они находят­ ся в постоянном взаимодействии, будучи элементами непрерывного, постоянного процесса.

Глубокие социальные контрасты обычно смягчаются в повседневной действительности, лишь в исключитель­ ных случаях они проявляются во всей своей широте и сложности, но никогда не раскрываются полностью. Превратить в норму реализма изображение того, что возможно в повседневной жизни, значит неизбежно от­ казаться о г показа социальных контрастов в их полной, развитой форме; этот принцип в" конце концов приводит к измельчанию повседневной действительности, ибо его логическим следствием является то, что типическими и подходящими темами считаются не те редкие случаи по­ вседневной жизни, в которых находят проявление глубо­ кие противоречия, а самые обычные, то есть «средние» формы этой повседневности.

Связь произведений Висконти с полемическими тра­ дициями послевоенных лет и с традициями прошлого века, тот выбор между неприкрашенным документом и художественным повествованием, перед которым он сам себя ставит и делая который берет за образец художе­ ственной характеристики типическое, а не среднее,— снимают одно из противоречий его творчества: хотя в нем содержатся элементы несомненно декадентского ха­ рактера, оно по своей сути не является декадентским. Можно было бы сказать, что Висконти одновременно и поэт и критик декадентства.

Разумеется, говоря о Висконти, мы имеем в виду прежде всего такие фильмы, как «Земля дрожит», «Са­ мая красивая», «Чувство», а не такие, как, например, последний его фильм «Леопард» и отнюдь не «Белые ночи», в котором проявились некоторые идеологические принципы модернизма. Временное, преходящее, истори­ чески оправданное человеческое одиночество, которое было показало еще в «Одержимости», в фильме «Белые ночи» сменяется онтологическим одиночеством, вместо конкретных возможностей человека здесь показаны аб­ стракции... Над героями властвует не история, а фатум, непознаваемый и всесильный.

Реализм Висконти-—этореализм критический. Художник не исключает перспективы построения иного, нового общества; однако, хотя он и вдохновляется этой перспективой и черпает в ней «принципы, позволяющие художественно подчинить себе жизненное содержание», он пока еще неспособен показать человека будущего во всей его «целостности» и достигнутом «единстве». Дру­ гими словами, персонажи Висконти — это «побежден-ные-победители».Обретая самосознание, они стремятся к вполне определенному лучшему будущему, но останав­ ливаются перед проблемами дальнейшего развития это­ го вновь приобретенного самосознания.

Чаплин и Висконти — яркие, хотя и не единственные, представители критического реализма в западном кино.Многие кинокритики пытаются утверждать, что реа­ лизм ограничивает область искусства, поскольку-деон исключает игру фантазии. «Сказки» Чаплина неодно­ кратно доказывали, насколько это неверно. Разумеется, фантазия бывает разная, разным бывает и фантастиче­ ское изображение. Умберто Барбаро неоднократно ука­ зывал на необходимость уметь отличать фантазию, ко­ торая помогает понять окружающую действительность и передать ее специфическими средствами искусства, оттехнико-механическойпсевдофантазии, служащей целям бегства от действительности.

Здесь встает другая проблема, тесно связанная с утверждением Ибсена: «Мой долг ставить вопросы, а не отвечать на них». Чехов конкретизировал эту проблему в том смысле, что вопросы, которые ставит художник, должны быть'разумными; ответы, которые дают даже такие писатели, как Толстой, во многих случаях нера­ зумны, но это не зачеркивает и даже не слишком ослаб­ ляет изображение действительности, основывающееся на разумном вопросе.

В чем же состоит разумная, правильная постановка вопроса в том смысле, как это понимали Ибсен и Чехов? Ответить на это в общем виде довольно легко: разумно поставленный вопрос — это вопрос, который дает архи­ медову точку опоры, позволяющую охватить всю пробле­ матику современности, придает художнику способность и смелость до конца раскрыть эту проблематику в ее истинном, конкретном, недеформированном виде, широ­ ко развить все ее возможности, постулаты, связи как типичные, так и необычные проявления.

Субъективным критерием этой архимедовой точки в нынешних условиях является преодоление тоски и отчая­ ния перед лицом действительности. Объективно задача соответственно состоит в том, чтобы перестать рассмат­ ривать действительность как хаос и признать существо­ вание и познаваемость ее законов, стремление к разви­ тию, роль человека в этом процессе.

Решающее значение имеет взгляд на человека: ра­ зумная постановка вопроса в чеховском смысле влечет за собой следующую альтернативу: следует ли рассмат­ ривать человека как беззащитную жертву потусторон­ них, непознаваемых и непреодолимых сил или же как активного члена людского коллектива, в котором его деятельность несет определенные функции, в большей или меньшей степени важные, но, во всяком случае, взаимно связанные с судьбами всего человеческого об­

щества?

Мы вовсе не собираемся противопоставлять песси­ мизму Антониони и модернистов столь же «тотальный» и тяготеющий к обобщениям оптимизм. Мы знаем, что вокруг нас немало мрачного, особенно в наше время, и желающий предаться отчаянию сможет найти для этого достаточно поводов в собственной повседневной жизни. Нельзя, конечно, забывать о трудностях нынешнего пе­ риода, но не следует эти трудности поднимать на щит. Нельзя лишь констатировать, как это делают модерни­ сты, существующее положение, считать его имеющим самостоятельное значение и смысл, не видя в нем ниче­ го иного, кроме фатальной неизбежности, несчастья. Нельзя чувство растерянности и бессилия выдавать за мировоззрение, поднимать до уровня философии.

Мы, несомненно, должны относиться с вниманием к некоторым сторонам модернизма и отдельным его про­ изведениям, таким, как фильмы Антониони, Бергмана. Однако мы не хотим, чтобы признание это прозвучало как капитуляция. Мы считаем, что необходимо вновь и притом раз и навсегда отбросить два главных предрас­ судка: первый, заключающийся в том, что подлинно художественными фильмами в наши дни якобы могут быть только произведения модернистов и всех, кто себя к ним причисляет,— словом, тех, благодаря кому, как считает часть критиков, кино, словно по мановению вол­ шебного жезла, приобрело зрелость; и второй, заклю­ чающийся в том, что критический реализм и связанная с ним критическая методология — нечто устаревшее, ужепройденный этап.

Не отрицая художественной ценности фильмов Берг­ мана или Антониони и значения вопросов, относящихся к киноязыку, мы хотим провести принципиально важное разграничение между художниками, которыми восхи­ щаются, художниками, которых любят, и художниками, которыми восхищаются и которых любят одновременно

На основании такого разграничения, которому нас учил Грамши, мы признаем, что быть декадентом еще вовсе не означает не быть художником, даже, возмож­ но, большим. Что же в таком случае нам не нравится у таких художников? Их статичность: одиночество, не­ способность взаимопонимания, тоска и отчаяние, «отчуждение», бессилие, возводимое в мировоззрение. Опро­ вергать идеологические основы модернизма отнюдь не означает отрицать существование явлений, которые пред­ ставители этого направления изображают в своих про­ изведениях, отрицать, что эти явления могут служить материалом для художника. Мы выступаем против того, чтобы их обобщали и поднимали на щит; именно в этом и заключается борьба в области культуры и политики в том смысле, в каком ее понимал Грамши.

Трудно понять, каким образом такие психологические категории, как ярость, разочарование, отчаяние и нерв­ ное возбуждение, даже когда эти чувства рождены про­ тестом, могут находиться в арсенале тех, кто выступает против буржуазной идеологии или неокапитализма, если модернисты утверждают, что человек бессилен что-либосделать, чтобы изменить мир, и поэтому должен оставить его таким как есть; а именно это и является целью нео­ капитализма. Диалектическим компонентом отвращения к неокапитализму является борьба против этого явле­ ния, а не его констатация, не пассивное к нему отноше­ ние, не распространение его черт на всех без исключе­ ния людей.

Если мы хотим пролить свет на эти смутные чувства и неясные устремления, то вряд ли сможем обойтись без определенных приемов исследования, анализа, короче го­ воря, без определенной методологии. Было бы в высшей степени интересно, встав на такую точку зрения, поста­ раться найти корни этих смутных устремлений, то есть от­ делить то, что является непосредственным душевным со­ стоянием, от всего того, что представляет собой прояв­ ление идеологического кризиса. Здесь стоит вспомнить слова Лукача: встающие перед нами новые проблемы всякий раз заставляют возвращаться к подлинному марксистскому методу, к чистому марксизму, который лишь один может помочь дать на них ответ.

Возврат к марксизму, помимо того, избавит всех тех, кто сегодня недоволен, кто запутался, от «открытия» уже известных истин. Многих ошибок удалось бы избе­ жать, многие не ломились бы в уже давно открытые две­ри, если бы не забывали следующего высказывания Маркса:

«Было бы весьма желательно, чтобы люди, стоявшие во главе партии движения,— будь то перед революцией, в тайных обществах или в печати, будь то в период революции, в качестве официальных лиц,— были, наконец, изображены суровыми рембрандтовскими красками во всей своей жизненной правде. Во всех существующих описаниях эти лица никогда не изображаются в их ре­ альном, а лишь в официальном виде, с котурнами на ногах и с ореолом вокруг головы. В этих восторженно преображенных рафаэлевских портретах пропадает вся правдивость изображения».

Задача изучать все, что появляется нового и значи­ тельного и в то же время уметь отличать жизнеспособ­ ное от инертного, несомненно таит в себе немалые опас­ ности для художника и критика. Конечно, имеется риск ошибиться — никто от этого не может быть гарантиро­ ван. Но, как бы то ни было, контакт с переживаемым историческим моментом и всем, что с ним связано, ста­ вит перед художником и критиком исключительно серьез­ ные духовные и моральные проблемы, и их долг — за­ нять четкую позицию в отношении основных явлений своей эпохи.